Оглавление

ГЛАВА 14. АФИНСКАЯ

Маргарита Павловна застала Афинскую врасплох. Она постучала и без приглашения войти открыла дверь в кабинет. В это время настоятельница нищенской братии примеряла шляпку дряхлой старушке. Бабка уже стояла «в рабочем облачении». Длинное черное пальто с каракулевым потертым воротником и большущими пуговицами, шарфик непонятного цвета и узора, лайковые ботики на кнопочках. Оставалось только подобрать шляпку… Правда, лицо старушенции не светилось дворянской добротой и благородством, как хотела Афинская, а напоминало о пролетарском происхождении. Нищенка держала в руках такую же, как и воротник пальто, потертую муфточку и посматривала на шляпку с явным отвращением, видимо, считая, что все эти шляпки, ботики и муфточки – буржуазные пережитки. В итоге Афинская начинала уже понимать, что не вылепишь из «материала», всю жизнь обрабатываемого на металлургическом заводе, человека с утонченными манерами и высокими идеалами. К тому же, что злило Афинскую, старуха еще и не хотела вникать в роль старой интеллигентки, по легенде когда-то репрессированной и отбывшей десяток лет за колючей проволокой, но не потерявшей чести и благородства.

Увидев в раскрытых дверях незнакомую женщину, Афинская насильно сунула в руки старухи вычурную шляпку и голосом, не терпящим возражений, приказала:

•Ну, все, Никитична. Приходи завтра утром.

Но Никитична ни с того ни с сего заупрямилась, разнервничалась и стала размахивать шляпой прямо перед лицом Афинской:

•Просить милостыню с этой шляпой? В метро, где полно рабочих? Да кто мне хоть копейку даст! Да…

Афинская побагровела от негодования, но тут же подавила гнев и взяла себя в руки. Она невидимым движением руки поддела в бок большим пальцем старуху так, что та осеклась на полуслове, толкнула бабку в сторону дверей и как ни в чем не бывало обратилась к стоящей в дверях и ничего не понимающей Маргарите:

•Вы из префектуры? Маргарита Павловна? А я вас ждала к одиннадцати. Ну, проходите, проходите…

Когда Белякова сделал два шага вперед в направлении стола Афинской, Никитична, негромко ойкнув от очередного тычка под нижнее ребро, уже вылетела за двери с застрявшими в горле словами негодования по поводу неучтивого поведения госпожи Афинской к благородной старухе, прошедшей сталинские лагеря и застенки. Почему-то бабка сразу обрела светские манеры и стала соображать дворянскими категориями.

Белякова присела на край стула и, пока Афинская закрывала дверь и включала самовар, рассматривала карту центральной части города с многочисленными разноцветными кружками возле станций метро.

Афинская поставила чашки на журнальный столик и заметила неподдельный интерес, с которым начальник отдела социальной защиты смотрела на карту. Поставив на стол коробку с конфетами и сахарницу, она сказала:

•Кружки – это пункты продажи нашей газеты. Зеленые – продажа с лотков, красные – со столиков, желтые – с рук.

Но, компостируя высокой гостье мозги о продаже ее печатного органа, она заметила, что не успела убрать со своего письменного стола план-схему, искусно нарисованную по ее заказу художником-бомжем. И Белякова уже перевела взгляд на эти самые картинки. Она пялила глаза на рисунки, где были изображены крупные станции московского метро с переходами, закоулками, входами и выходами, отсеками и комнатами многочисленных служб подземки. Даже скульптуры и лавочки, если таковые имелись, были отображены на план-схеме.

Афинская высоко оценила труд бомжа и использовала план-схему практически на каждом занятии, объясняя в зависимости от обстановки, как можно улизнуть с рабочего места при облаве, по какому маршруту курсировать боевикам-охранникам Кноруса, где рассаживать новеньких…

Она лишь еще раз подасадовала на свою неподготовленность к встрече с ранней гостьей и ничего не придумала умнее, как поставить самовар на письменный стол и сразу, словно затеяв небольшую профилактическую уборку, сложила в стопку картонки с план-схемами и небрежно бросила все в книжный шкаф. Из него же она достала подшивку газет «Милосердие» и бережно положила перед Беляковой.

Но Белякова уже догадывалась, что настоящей редакцией в этом помещении и не пахнет. Она не увидела ни одной печатной машинки, ни одного компьютера. Не был завален стол многочисленными рукописями. Зато на вешалках и многочисленных плечиках она заметила множество всякой одежды. Здесь были телогрейки, военные кители с орденскими планками, шинели без погон, ярких расцветок женские пальто, детские куртки, полушубки из плюша, платки, шляпы и шапки, фуражки, кепки, панамки.

Белякова, глядя на эти ворохи одежды, начала догадываться, что попала не в редакцию газеты, а скорее в гримерную какого-то неизвестного театра, готовившегося к премьере с многочисленными нищенскими персонажами. Она собралась с духом и предложила раскрыть карты:

•Я бы не хотела, Татьяна Сергеевна, чтобы мы с вами разыгрывали нелепые сцены и объяснялись на эзоповом языке. Около входа в ваш подвал я заметила много людей, по виду напоминающих нищих в несуразных одеждах. Да и эта старушка, которая была в вашем кабинете, вовсе не похожа на корреспондента газеты…

Афинская поняла, что скрывать свою принадлежность к нищенской организации было бы просто нелепо. Да и, как она теперь понимала, власти рассекретили ее базу, и теперь от проверяющих не будет отбоя. И она тоже решила не устраивать спектакль, но и не открывать до конца всех своих карт. Она тут же взяла со стола подшивку газет и бросила их на дальний стул. Села в кресло, сложила на груди руки крестом.

•Хорошо. Что вы хотите от меня узнать? То, что я, по мере возможности, стараюсь как-то поддержать нищих и бездомных? Вы угадали. Я помогаю им деньгами, продуктами. Вся эта одежда – тоже для них. А многие в стужу и в дождь остаются ночевать в этом помещении. Наверное, видели в большой комнате два кожаных дивана. Но я помогаю только тем нищим, кто не опустился ниже городской канализации.

•Я поняла еще и так, что вы их учите просить милостыню. Вы им подсказываете, где лучше занять место, что при этом говорить, что одевать…

•Каждый человек должен иметь кусок хлеба помимо свобод, которые им дала ваша демократия…

•Так это вы их учите разыгрывать комедии в метро и на улицах города? Так знайте – это глупо и старо как мир.

•Да-а-а, – с пренебрежением протянула Афинская. – А пенсию старикам, пособия инвалидам вы раздавать с завтрашнего дня начнете? Или еще на пару лет продлите эксперимент по выживанию в экстремальных условиях?

Белякова на несколько секунд задумалась, как бы достойнее и убедительнее ответить на вопрос Афинской. Сказать, что все людские горести и проблемы вскоре останутся позади. Государство выздоравливает, и скоро сможет само позаботиться о своих гражданах – не- убедительно. Потому как те же самые обещания и заверения она каждый день слышит по телевидению от политиков, государственных чиновников, народных депутатов. А пенсий у некоторых стариков, которые их, к счастью, получают, не хватает даже на хлеб с молоком.

Она глядела в тусклое подвальное окно, на подоконнике которого прыгал нахальный воробей в поисках пищи. Он, по всему было видно, приметил авоську с продуктами, которую хозяйка этого кабинета выставила на морозный воздух. Он повертел головой и запрыгнул на сетку и сразу же начал драть клювом бумагу, в которой было завернуто масло. Голод толкнул воробья на незаконные действия. Голод и людей заставляет делать то же самое с целью выживания и самосохранения.

Она хотела уже сказать о трудном времени, которое переживает страна, но Афинская, угадав о размышлениях Беляковой, заговорила первой:

•Государству пока нет дела до стариков и людей, не имеющих достаточных средств для существования на этой экспериментальной земле. Самой экспериментальной земле в мире. Вот поэтому я, как умею, сама забочусь о бедных и униженных. Я даю им хлеб, я даю им кров. Я, если хотите, а не государство, да

им надежду на достойную жизнь.

•Ой, ли! Надо же какая благодетельница!

•Какая есть. Если не вы, то кто-то же должен позаботиться об этих несчастных и старых как мир, как вы только что выразились, нищих.

•Театр нищих! – добавила Белякова.

•Ну что ж – пусть театр! Да, театр! И я как режиссер помогаю своей труппе, состоящей из стариков и инвалидов, брошенных и забытых воинов, подняться в собственных глазах. Ведь если бы не я – они уже на другой день забыли бы, что людям присуще умываться и расчесываться, есть за столом качественные продукты, а не запихивать прямо на помойке в рот заплесневелый хлеб и вонючие обрезки колбасы. Я из нищих делаю актеров! А вы – власть и правительство – из актеров делаете нищих. Улавливаете разницу, госпожа Белякова?

•Ну а как же! Вы лишаете людей собственной гордости. Усадив на паперть бывшего воина, ставшего инвалидом, вы унижаете его человеческое достоинство…

•Ни-че-го по-доб-но-го! – по слогам и с пафосом королевы перебила гостью Афинская. – Я! Я не даю угаснуть в людях вере в завтрашний день и собственную волю. Я воочию показываю им: вся жизнь – это театр! И быть бомжем или нищим в данный момент – вовсе не безнадежно! Бездомные – вам ли не знать! – есть, были и будут всегда. На Руси их раньше называли «каликами перехожими», писатели и драматурги собирали их фольклор, разве не о них ставили пьесы в театрах? Да какие спектакли – классика! И сегодняшние нищие – это тоже часть русского народа со своим подземно-подзаборным юмором, своей дикой философией выживания. Вы ведь не лечите болезнь. Вы ее консервируете. Вы стараетесь упрятать калек и нищих подальше, показать, что все у нас хорошо и безоблачно. И тем самым нагло врете всему миру. И креститесь при этом, как в театре. Потому что осенять себя крестным знамением нынче стало модно. Но, крестясь, забываете, что русская церковь считала инвалидов и юродивых божьими людьми, через уста которых шло его откровение.

•Когда я вижу нищих, то мне как коренной москвичке становится стыдно за мой город…

•Напрасно, – улыбнулась Афинская, – а знаете ли вы, уважаемая Маргарита Павловна, что именно москвичи испокон веков с заботой и любовью относились к юродивым? В конце прошлого века жил в Москве знаменитый Федька Кастрюлькин, который не утруждал себя ни пророчествами ни гаданиями, ни даже краткими изречениями. Он просто ходил по улицам с привязанными к рукам и ногам кастрюлями. А москвичи благоговейно прислушивались к их звону. Считалось, что встретить Федю Кастрюлькина – к добру. Не встретил – плохо дело…

•Зачем вы мне все это рассказываете? У нас сегодня каждый имеет право на свободу, – только и нашла что сказать Маргарита Павловна. – И вы здесь ничего нового не открываете. Люди перестали уважать авторитеты. А свобода слова вылилась в порнографию, матерщину, дикие частушки и песенки, которые то и дело слышишь в метро и на улице от ваших невоспитанных актеров. Что, такая правда красит Россию?

•А что вы, прилипшие к государственной кормушке, хотели бы услышать от простых людей в свой адрес? Это, извините, ваша система погрязла по уши в коррупции и взяточничестве. Если мне дают деньги нищие, то только за то, что я их научила зарабатывать на хлеб с маслом. И свободы, якобы вами дарованные, – тоже вопрос спорный. Их свободу ночевать на улице – ограничивает милиция. На их желание жить в столице – наложено вето. А теперь вы хотите им заткнуть еще и глотки. Мои бомжи, даже если бы они этого хотели, не имеют сегодня права участвовать в выборах. Мы говорим о свободах, а голосовать заставляем по месту прописки. Нас нет в избирательных списках. Так вот, я собираюсь обратиться к московским депутатам и поставить вопрос о регистрации московских бездомных людей. Пусть все знают, что есть частичка незащищенных людей из большого и жестокого города, которая тоже хочет иметь право на свободу. Пусть все знают, что мы, хотя и бедные, но такие же живые люди, как и вы! И большинство калек и стариков не по моей, а по вашей вине оказались без жилья и еды. И если вы и дальше будете вести Россию к рынку таким путем, то уже завтра не четверть, а почти все жители страны станут нищими и бездомными. Если уже не стали. У меня же эти люди находят понимание и поддержку, ибо выжить одиноким и брошенным людям легче сообща.

Белякова хотела что-то возразить, вступить в новый спор, но вдруг поймала себя на мысли, что ей, профессиональному юристу, в словесной борьбе никогда не победить Афинскую. Мало того, она уже не испытывала неприязни к бывшей актрисе, которая взяла инициативу в свои руки и так убедительно говорила о мнимых свободах. И уже совсем обезоружило Маргариту Павловну то, что слова Афинской были не голословием и демагогией – она, Афинская, делала дело, выдавая при этом зарплату калекам и голодным, которой по всему было видно хватало и на хлеб и на кров. И Маргарита вдруг догадалась, в чем состоит ее бизнес… В кабинет постучали, и вошли старуха и старик, те самые скрипач и певица, с которыми Афинская работала накануне. Она уже, не стесняясь присутствия Беляковой, разрешила пройти им в кабинет. Даже наоборот, бравируя своим покровительством над стариками, она спросила Белякову:

•Хотите увидеть, чем эта пара зарабатывает себе на хлеб? – и, не дожидаясь ответа, попросила музыканта и певицу, повторить материал, который они прошли на последнем занятии и отрепетировали дома.

Старики даже обрадовались, что помимо Афинской кто-то еще может дать оценку их творчеству. Дед аккуратно открыл футляр и бережно вытащил скрипку. Старуха поправила шапку-тюрбан и вся подтянулась. Музыкант поднял смычок и скрипка зарыдала, заплакала. Дождавшись, когда проигрыш закончится, старуха затянула громким голосом неизвестную Беляковой песню:

•Плачь, скрипка, плачь.

И пусть бедный скрипач…

Но Афинская, даже не дослушав куплета, захлопала в ладоши, давая понять, что концерт окончен и к разучиванию материала старики подошли со всей серьезностью. Но затем, нисколько не стыдясь представителя префектуры в своем кабинетике, устроила старикам вздрючку за неправильную постановку ног и бесстрастные глаза.

Когда они ушли, она извинилась перед Беляковой за несдержанность и, показывая на самовар, предложила чаю.

Белякова, взглянув на часы, отказалась от угощения. Она внимательно посмотрела на Афинскую и, назвав ее только по имени, доверительно сказала:

•Знаешь, Таня, как бы ни сложилась моя жизнь, я бы не смогла протянуть руку. Стыдно!

•Вы когда-нибудь всматривались в выражение глаз подающего? Ведь русские люди делятся с нищими не столько ради него, сколько ради самих себя. Можно сказать, для утверждения собственной доброты. Поэтому помимо всего прочего мои нищие не позволяют людским душам ожесточиться. И не только у обыкновенных людей – служащих, рабочих. Душа и большое сердце – они ведь и бизнесменам нужны, тем, кто не испытывает нехватки материальных средств. Я ведь еще несколько лет назад поняла, что даже самые жестокие и высокомерные люди, сбрасывают с себя всю спесь и гордость, когда на их пути встречается голодный и убогий человек с протянутой рукой.

•Вполне возможно, – за все время их беседы согласилась Белякова. – Может быть, вы в чем-то и правы.

•Научить безработных профессионально зарабатывать себе на кусок хлеба, а не обивать пороги государственных и благотворительных контор – вот моя задача. Между прочим, бывшие воины рассказывали мне, что именно в благотворительных фондах они натерпелись унижений и наслушались оскорблений больше, чем за все время прошения милостыни. Подающий от души человек сам страдает и болеет душой за нищего. А чиновник, раздающий блага и гуманитарную помощь, в каждом просящем видит прежде всего жулика и всем сердцем с первого взгляда отвергает пришедшего за помощью. Да и сколько этой гуманитарной помощи попадало не в руки бедных, а на прилавки лотков и киосков благодаря манипуляциям чиновников! Что, я не права?

Белякова отвечать не стала и открыла двери:

•Приятно было познакомиться, Татьяна Сергеевна. Я думаю, мы еще не раз встретимся.

•Если вы, власть, думаете, значит, встретимся наверняка, – с нескрываемым сарказмом, сказала ей на прощанье редактор газеты «Милосердие».

Оглавление