Назад

ВОТ ТАК БАНАНЧИКИ!

Я постарался протиснуться в середину, но наткнулся на какие-то мешки и клеенчатые баулы. В утреннем вагоне метро и без такого дышать было нечем, а из этих мешков прямо-таки стрелял в нос «аромат» от свежего лука и чеснока. С левой стороны кто-то дыхнул мне в ухо совсем свежим перегаром, и мое бодрое настроение, стало как у всех – далеко не веселое. Вдобавок ко всему, машинист решил испытать пассажиров на прочность и тормознул состав так, что вся людская масса устремилась в голову вагона. Мне помещали это сделать баулы и мешки. Хотелось ругаться. Но вдруг откуда-то снизу раздался скрипучий старческий голос.

– А яблоки у вас растуть? Антоновка? Анис? Мелба? Растуть или не растуть?

Голос умолк, видимо, ожидая ответа. Но кроме какого-то невнятного «м-м-мнэ-эт», которое можно было принять как за «нет», так и за чесночную отрыжку, разумного ответа не последовало.

Но это я так судил. А спрашивающий, скорее всего был удовлетворен, потому как сразу после отрыжки, последовало удивление, а за ним и новый вопрос:

– Яблоки не растуть, надо же! Ну, а картошка, картошечка-то, как?

Кто-то опять смачно отрыгнул:

– М-мнэ-э-э…

– Твою мать! – раздался полный изумления голос, – И картошка не растеть! Ни яблоки, ни картошка! Дохнуть все, наверное, что ль! А что ж тогда растеть? Редька-то бывает, лучок, чесночек, морковушка? Ну, бывает?

– Мнэ-э-э, – проблеял чей-тоголос, и я поднялся на цыпочки, чтобы хоть одним глазом увидеть интервьюера и интервьюируемого.

Показался серый скатанный мех ушанки, которая, несмотря на несносную жару, была надета на голову того, кто занимал сиденье. Но в ту же секунду поезд снова начал резкое торможение, и содержимое вагона устремилось в атаку. Я все-таки успешно форсировал мешки с чесноком, и увидел перед собой сморщенное лицо того, кто задавал вопросы. Это был древний, но потому как цепко сжимал в руках горловины от мешков, далеко не дряхлый старик. В кирзачах, солдатской шапке, матросском бушлате, из отворот которого наружу выбивался красный махеровый шарф. Старик пожевал губами, прихлопнул чью-то коленку и задал новый вопрос:

– Язви-тя – ни фруктей, ни овощей! Ну, а пшеница, зерно растеть?

– Мнэ-э-эт! – кто-то из-за мешков с чесноком отрыгнул отрицательный ответ.

Мне, наконец, удалось полностью подняться с колен и выпрямиться. Рядом со стариком сидел мордастый негр и, зажимая нос пальцами, отрыгивал свое «м-мнэ-э-эт».

– Тьфу ты! – не на шутку осердился старик, – Заладил, как баран, ме да ме! И ничего у него не растеть! Чего же вы у себя в Африке едите-то? Бананы, что ль?

– Бананьи! – впервые согласно кивнул негр, осуждающе посмотрел на меня и плотно прижал к носу обе черные ладошки. Теперь от моих джинсов, которыми я, падая на коленки, раздавил несколько головок чеснока, воняло ничуть не меньше, чем от мешков и баулов.

– Большие бананы-то? – тут же спросил старик, дабы беседа совсем не угасла.

– Мнэ-э-э, – захрипел негр, сжал пальцы на левой руке в кулак, как будто демонстрируя мускулы, и ребром ладони правой руки отмерил расстояние по локоть, – Вот такие-е!

То ли от гнева, то ли от чеснока, глаза негра налились кровью. Старик без всяких эмоций повторил то же движение, какое отмерил житель жаркого континента и отмерив взглядом расстояние от локтя до кулака, произнес:

– Ни хрена себе бананчики! Так, ить тада ни картошку садить не надо, ни яблок выращивать…

Объявили «Площадь революции». Негр стремглав вылетел из вагона. А старик, придвинул поближе к себе мешки и баулы. Теперь уж я точно знал, что они с чесноком. На базар, наверное, ехал дед.

Вагон был по-прежнему наполнен стойким запахом крестьянской избы.

Март, 1999 г.