Главное меню


Книги

Сценарии

Статьи

Другое



 


Сергей Романов

Член Союза российских писателей




Художественная литература

Нищие


Оглавление

ГЛАВА 1. ЮРАЙТ

В такой пакостный, холодно моросящий осенний день надевать сапоги, которые, как принято говорить, просят каши, ему вовсе не хотелось. Юрайт с сожалением и тоской посмотрел на полочку в прихожей, где стояло несколько пар прекрасной импортной обуви для любого сезона и для любой погоды. Он еще даже не протер теплые полусапожки, в которых только вчера вернулся из отпуска.

Но делать было нечего: работа есть работа. Стоя перед зеркалом в тельняшке, он натянул офицерское галифе и взял в руку ненавистный яловый сапог. Обувка до блеска начищена, но, как и требовало дело, подошва почти отвалилась. Он натянул один сапог на ногу, потом второй. Надел шапку и офицерский бушлат.

Большая стрелка часов приближалась к семи утра – подошло время расстаться с отпускными грезами. Пора на службу, на объект.

Юрайт еще вечером позвонил начальству и сообщил, что готов к несению дежурства. Его поздравили с новым сезоном, дали команду соответствовать облику контуженного офицера Российской армии и занять прежнее место.

«Есть», – сказал по-военному Юрайт, но без прежнего задора и азарта внутри. Студентка, с

которой он познакомился в Форосе на отдыхе, была тому причиной.

Команды руководства фирмы, в которой он состоял на службе, требовалось выполнять. Да и рядовая должность Юрайта не позволяла ему иметь собственное мнение. «Есть», – вздохнув, сказал про себя Юрайт, закрыл квартиру и вышел в осеннее хмурое утро.

На службу он добирался на метро. Благо – ехать без пересадок. От «Щукинской» – прямехонько к Центру на «Охотный ряд». Там и было его рабочее место.

Служил Юрайт профессиональным нищим в фирме с благочестивым названием «Милосердие» под началом «генерального директора» госпожи Афинской. За два года Юрайт осознал прелести службы, которая была не совсем почетна, зато не тяжела физически, довольно-таки прибыльна и даже уважаема московским народом. В настоящее время роль молодого офицера, контуженного в чеченских баталиях, приносила неплохой доход и Юрайту, и фирме госпожи Афинской. И если учесть, что контуженных и искалеченных солдат и офицеров была разбросана по Москве не одна сотня – правда, точной цифры Юрайт знать не мог, – то «кавказско-афгано-немецкий военный контингент» на мирном фронте в столице России довольно существенно пополнял казну не только фирмы, с которой сотрудничал Юрайт, но и ей подобных конкурентов.

Юрайт вышел на станции «Охотный ряд». Теперь ему оставалось проскочить несколько переходов, ведущих к «Площади Революции». Он нырнул в первый пешеходный тоннель и тут же наткнулся на уже занявшего свое место сидящего Акбарку. Тот уже трудился.

  • А-л-л-л-а-х Акбар, – отбивал он поклоны головой до самого пола и, подражая самому неистовому мусульманину, полностью отдавался молитве, – А-л-л-л-а-х Акбар…

Выйдя из очередного поклона, он заметил своего «противника по вере» и непримиримой борьбе – контуженного офицера Юрия Пономарева и, незаметно от людских глаз, подмигнул товарищу по бизнесу, приветствуя коллегу с возвращением из очередного отпуска.

Но народ валом валил по переходу, и более теплое приветствие между друзьями и противниками по оружию можно было спокойно перенести на обеденное время. Поэтому Акбарка еще раз подмигнул и тут же отвесил глубокий поклон и истошно завопил:

  • Мат убыт, отэц убыт, сестры, братья – все убыт! Дом сгорел – нэту! Савсэм адын остался! Памагытэ, люды добрые чеченцу-инвалиду, все и всех потерявшему в этой нэнужной вайне! Приехал в Маскву и буду хадыт к Презыденту и прасить, чтобы вайна больше никогда не была. Ах, сколька народа убыта…

После такого обращения сотки, двухсотки и тысячные купюры посыпались в коробку из-под обуви, которая стояла перед тем местом, куда долбил своим лбом Акбарка. Сердобольный московский народ жалел одинокого «врага» и не желал кровопролития в Чечне.

Из перехода неслись и залихватские трели русской гармони. Это наяривал «Катюшу» знаменитость перехода дядя Петя – под фирменной кличкой «Русич». Он тоже издалека увидел Юрайта и громко стал просить молодого офицера-отставника:

  • Товарищ офицер, давай-ка, лучше с тобой «Катюшу» сбацаем – небось тоже фронтовик, хотя и молодой такой?

Он так неподдельно и умоляюще упрашивал и смотрел на своего коллегу по предприятию, что у самого Юрайта даже в сердце что-то екнуло. К тому же его дед, который в Отечественную командовал пулеметной ротой и погиб в сорок втором где-то под Москвой, мог быть на месте дяди Пети-Русича.

Умение дяди Пети разыграть простецкого неунывающего и неподдающегося никаким рыночным невзгодам лихого нищего – ветерана войны иногда восхищало даже таких же профессионалов-нищих, которых в пределах Садового кольца Москвы было более чем достаточно. Мало того, некоторые из опытных и не один год работавших на попрошайническом поприще людей, даже старалась вытурить Русича с доходного места, принимая его за настоящего ветерана, решившего на своей гармошке подработать на кусок хлеба. Но Русич с такими быстро разбирался, и уже к вечеру они распивали с «обидчиком» бутылочку кристалловской водочки для примирения. Не любил дядя Петя всякие «Смирноффы» и «Абсолюты». И хотя был нищим, но патриотом своей страны.

Юрайт широко улыбнулся, подошел к Русичу, бросил ему в шапку тысячную бумажку, похлопал по плечу и, чтобы слышно было прохожим, громко сказал:

  • А ну-ка, отец – «Бьется в тесной печурке огонь»… Да так, чтобы душу вывернуло!

Довольный подыгрышем Русич на всю длину растянул мехи своей «ливенки». Юрайт даже приобнял играющего участника Сталинградской битвы. Народ останавливался и восхищался такой нерушимой связью поколений. В шапку Русича летели со всех сторон денежные купюры.

Дядя Петя, словно проникшись уважением молодого прохожего офицера, не переставая наигрывать печальную фронтовую мелодию, тоже якобы в знак благодарности пустил скупую слезу, склонил голову на плечо Юрайта, чмокнул его в щеку и тихо произнес:

  • Ай да Юрайт! Магарыч вечером с меня, – и уже громче добавил: – Ну иди-иди, солдат. Небось тоже на службу торопишься!

Юрайт понял Русича – он и в самом деле опаздывал уже на четверть часа. Проверяющие не очень-то любили, когда попрошайки вовремя не занимали свои места. Да и сами нищие, теряя рабочее время, проигрывали в дневном заработке. К тому же и «хлебное» место в центральном переходе многолюдного метро после нескольких опозданий могло быть передано конкуренту – такому же профессионалу-нищему.

Юрайт чуть ли не бежал вверх по переходу к своей точке на пересечении станций «Театральная» и «Площадь Революции».

Через полминуты он уже стоял за десять метров от небольшого эскалатора между станциями, рядом с лестничным маршем, где спускавшиеся вниз пассажиры притормаживали перед скользкой лестничкой, а поднимающиеся вверх скапливались и образовывали очередь. И те и другие просто не могли не заметить молодого офицера, почти мальчишку, но уже инвалида, который в свои годы достаточно натерпелся ужасов войны и лишений.

Юрайт быстро и незаметно стянул с себя бушлат, подложил его под колени – и через пять секунд к пассажирам уже взывал искалеченный и обоженный в боях воин. В шрамах и, видимо, без копейки в кармане.

Вспомнив встречу с Акбаркой, Юрайт тоже решил разыграть сегодня «чеченскую карту».

… В славную когорту нищенского люда сержант Юрий Пономарев попал совершенно случайно. Если бы его спросили родные или знакомые, как, мол, докатился до такой жизни, он бы ответил, как в старом анекдоте про доярку Марью Ивановну, ставшую валютной проституткой: «Повезло».

Да, с профессией ему действительно повезло. Неважно, считал Юрайт, каким способом в этот самый переходный рыночный период зарабатывать деньги. Во-первых, чтобы это делалось без всякой мокрухи и вообще без нарушения каких либо государственных законов. Ну, а во-вторых, чтобы зарабатывались денежки полегче, и было их в кармане всегда побольше. В Чечне, конечно, воевать Юрайту не приходилось, но на таджикской границе пороха понюхал. Правда, не успел прослужить и трех месяцев после учебного подразделения – их отряд попал на открытой местности под минометный обстрел. В результате, сержант Пономарев был слегка контужен и лишился безымянного пальца на правой руке. После полуторамесячной отлежки в госпитале был комиссован по инвалидности. На этом все его боевые подвиги и закончились.

Но, как это бывает, что-то не сработало в военном ведомстве. Хотел он уже писать родным и покупать билеты на родную Смоленщину, но военные бюрократы, выписав из госпиталя, не выдали ни инвалидных, ни проездных документов. Не ехать же без пенсионного пособия домой, и решил он, по совету одного майора, навестить бюрократические коридоры московских властей. Разобраться, так сказать. В само Министерство обороны России его, конечно, не пустили. Записали на прием к какому-то крупному генералу, но регулярно, хотя и в вежливой форме, давали от ворот поворот. Говорили, что генерал тот почти каждый день перелетал из одного полка в другой с проверками. На самом же деле, как сказали доверительно сержанту-инвалиду Юрке Пономареву, «летал» тот генерал между спонсорскими фирмами, строительными организациями и одной воинской частью, солдатики которой возились на строительстве его дачки размером двадцать на двадцать и четырех этажей в высоту.

Денег на жизнь в Москве совсем не оставалось. Хотел было сходить за помощью в Комитет солдатских матерей, а потом передумал – он, мужик, у мамаш помощи просить пойдет. Неправильно это как-то.

Однажды на площади он и еще один такой же горемыка – друг по солдатскому несчастью – сидели, заливали последние солдатские сбережения самой дешевой сивухой, что продается в коммерческих ларьках, да поносили службу военную и весь генеральный штаб последними словами.

  • Хоть снимай фуражку и проси милостыню, – занюхивая рукавом выпитое, вздохнул Юрайт
  • А что, давай, попробуем, – сказал Генка Вязникин и, выпив свою порцию, протянул в сторону проходящей толпы пластмассовый стаканчик из-под бормотухи.
  • Люди добрые! Подайте солдатам-инвалидам на хлеб и на водку. Немного просим – на водочку, чтобы ночью тепло было, да на хлебушек, чтоб в желудке не бурчало от голода.

Юрайт захохотал, но в это время к его товарищу подошел какой-то мужик и без слов засунул в стаканчик пять тысяч рублей. Затем выгреб всю мелочь из карманов, самому себе сказал – «Чтоб не оттягивала карманы, сука, и не звенела» – и забросил монеты в копилку начинающего нищего.

  • Слушай, завязывай с этим делом, – краснея сказал Юрайт своему недавнему знакомому. Но тот, словно азартный рыбак, уже был неудержим. Он ходил по станционной площади со своим стаканчиком и орал какую-то совершенную чепуху о молодом поколении, которое погибает на войне вместо того, чтобы получать образование в институтах, об ожидающих их с войны матерях. Он что-то выкрикивал о генералах, которые на солдатские деньги покупают дорогие иностранные машины, строят шикарные дачи, учат своих детей в престижных заграничных вузах. Он сокрушался о простых городских и деревенских парнях, у которых нет влиятельных родителей, и которых посылают под душманские пули.

Когда Юрайт уволок другана с центра площади на обочину, стаканчик был полностью набит денежными знаками. Они пересчитали деньги – получилось что-то около тридцати тысяч, не считая оттягивающей карман мелочи.

И это всего лишь за каких-то четверть часа. Не хило!

  • Ну что? Пойдем в пельмешку, возьмем бутылочку, да за жратвой обсудим планы на будущее, – и Генка постучал по звенящему монетами карману.

Через пару часов под хмельком и сытые они уже вдвоем жаловались на горькую солдатскую долю и жирных генералов. За час набрали больше пятидесяти тысяч. Когда собирались двигаться на ночлег, к ним подошел неказистого вида парень. Не широкий в плечах, но с очень наглой мордой. Он ловко выхватил из рук Юрайта деньги, которые они только что закончили считать и, тщательно пережевывая во рту жвачку, посоветовал слинять с этого места в течение минуты. При этом, даже не глядя на пачку выхваченных купюр, отделил половину и протянул Юрайту.

  • А это, служивые, вам за труды праведные, – вторую часть выручки он с ехидной ухмылкой засунул себе в карман и было уже повернулся, чтобы следовать по своим делам, считая разговор законченным…
    Но тут и Юрайт, и Генка, не сговариваясь, ринулись на обидчика.
  • Да ты че, сука…
  • Я таких, как ты, из «Калашникова» десятками… – Юрайт не успел выматериться, как парень резко повернулся и ловко ткнул двумя пальцами ему в глаза. Несильно. Но этого было достаточно, чтобы Юрайт зажмурился и на некоторое время потерял зрение. Его товарищ, совсем не ожидая такого поворота дел, остановился, и пока Юрайт ловил разноцветные круги и блики, крутой незнакомец объяснил Генке:
  • Я сказал – это место занято. Даю вам еще полминуты. – И он демонстративно выставил перед собой руку и стал смотреть на часы.

Юрайт наконец обрел способность видеть – перед ними стоял вовсе не какой-то амбал, о которых они были наслышаны как о вышибалах и рэкетирах, а обыкновенный парнишка лет двадцати пяти. Словом, их возраста. Да, Юрайт теперь воочию видел, что не только вдвоем, а даже он один спокойно мог бы справиться с этой титькой тараканьей.

  • Тридцать, – сказал тараканья титька и тут же негромко свистнул. Пока Юрайт раздумывал, с какой руки заехать в челюсть этому наглецу, к ним подскочили два милиционера и попросили у Юрайта и его приятеля документы.

Парень тем временем спустился в подземку.

Теперь Юрайт понимал, что, хотя кровь кипит и чувствуется зуд в кулаках и поскорее хочется рассчитаться с обидчиком за нанесенное ему, воину-фронтовику, унижение, ни в коем случае не стоит связываться и хамить представителям правоохранительных органов. Уж он-то знал, что даже если и его военный билет был в порядке, и в него была вложена справка о записи на прием к тому самому неуловимому генералу в Министерстве обороны, – это не могло спасти от камеры предварительного заключения. У московских милиционеров свои порядки.

Впрочем, так и получилось – их повели в отделение. Там Генке что-то не понравилось, и он нецензурными словами выразил свое возмущение. Приятеля посчитали нетрезвым и сразу упекли в обезьянник…

  • Ну, – сказал дежурный лейтенант, – а ты, десантура, почему удовольствие не выказываешь?
  • А к чему это приведет? Мне завтра в Комитет солдатских матерей, а потом на проверку в госпиталь, – соврал он и для убедительности показал руку без пальца.
  • А что ж, побираешься-то? Да и вторая неделя пошла, как находишься в Москве без временной прописки! Штраф придется брать за бродяжничество. Деньги-то есть?
  • А почем берете?
  • Как за ночлег в самой дешевой гостинице, – дежурный нагло смотрел на Юрайта через барьер. По его глазам было видно, что уж очень не хотелось ему отпускать этого «анику-воина». Он словно выжидал, что Юрайт сейчас скажет какую-нибудь грубость в адрес милиции и тем самым подпишет себе приговор.

Но Юрайт сдержанно повторил, что утром ему необходимо быть в Комитете солдатских матерей, потому что там его с нетерпением ожидают для дачи показаний по розыску пропавших без вести бойцов.

Он кинул на стол дежурного двадцать тысяч, которые ему сунул около метро тараканья титька, как уже успел окрестить рэкетира Юрайт.

  • Хватит?

Дежурный презрительно начал пересчитывать пятисотки и тысячные, всем своим видом показывая, что прекрасно знает об их происхождении. Потом небрежно вложил все справки Юрайта в военный билет и презрительно кинул его на стойку:

  • Свободен, сержант.

… Вообще за год работы нищим Юрайт научился прекрасно разбираться в тех, кто каждый день спешил мимо него на работу, экскурсии или просто так шлялся по городу. Он прекрасно знал, что немецкие туристы никогда не подадут, от англичан ждать милостыни – тоже пустое дело. Итальянцы подают хорошо – они щедрый народ, как и русские. Испанцы тоже хорошо подают. Французы скорее застрелятся, чем потеряют лишний франк, посади на паперть хоть самого Квазимодо. Времена «отверженных» Виктора Гюго канули в Лету. В Западной Европе происходит ожесточение душ. И только русские не теряют своей природной доброты. Даже менты не совсем ее утратили, и с ними можно иногда договориться без взяток. Но все-таки и им лучше подкидывать время от времени на хлеб с маслом.

Теперь, сидя в метро на своем законном месте, он вспомнил этот случай, увидев, как прохаживается по вестибюлю его знакомый дежурный блюститель порядка. «Непременно подойдет», – подумал Юрайт и занялся работой.

Он перекрестился и громко, на всю переходную площадку, заканючил так, как когда-то научила его спасительница и благодетельница – предводитель московских нищих госпожа Афинская.

  • Привет вам, мирные жители, от командира минометного взвода девятого ударного батальона Кантемировской дивизии. Пленный я был, в Чечне почикали меня маненько, но пожалели. Собираю теперь на дорогу домой и лечение…

Юрайт открыто смотрел прохожим в глаза, но так, словно и не собирался вызвать у спешащих москвичей жалость и сострадание. Люди останавливались, прислушивались к его легенде и раскрывали сумочки и портмоне.

  • … У богатых не беру, у нищих не прошу, – пел свою песню Юрайт. – Кто даст – тому воздастся сторицей. Ты не деньги береги, дядя, сынов береги. И ты, товарищ очкарик переученный. Пусть лучше засудят за дезертирство живого, чем в гроб сырой некрашеный кинут. А я сам кидал всех начальников, как они меня в гробе корявом видели, эти стратеги македонские, завоеватели тридцать седьмой параллели, застрянь она в ихней глотке луженой… Ты не смотри, не пялься, ну чокнутый я, а ты б не чокнулся?

Бумажки достоинством до тысячи рублей в основном бросали в шапку Юрайта женщины, годившиеся ему в матери. Парни его возраста почти все проходили мимо, словно не замечали инвалида. Изредка в шапке появлялись пятерки и десятки. Это были подарки, как правило, от девчонок и молодых женщин, на которых Юрайт, сам недурной лицом, производил особое впечатление. Забредший в метро иностранец, непонимающий русской речи, мог пожертвовать долларом или маркой. Но охотнее всех расставались с крупными суммами заехавшие по своим делам в столицу провинциальные бизнесмены.

Юрайт сглотнул слюну, облизал пересохшие губы, в это время кто-то хлопнул его по плечу.

  • Здравья желаем командиру взвода минометчиков; он же – жертва таджикских моджахедов; он же – инвалид-лимитчик столичного автозавода; он же…
  • Привет, Чвох! Опять очень посредственно Жеглова пародируешь и мне работать мешаешь..

При слове «чвох» мужчина в милицейской одежде недовольно поморщился. Юрайт знал, что сержант патрульной службы московского метрополитена Витя Бычков не очень-то любил свою кличку, данную ему нищими и многочисленными продавцами метрополитена. Но терпел, потому как очень любил деньги. А прозвище Чвох как нельзя лучше подходило этому парню в милицейской фуражке и с такими же, как малиновый кант на ней, упитанными щеками. При выяснении отношений с кем-либо из незнакомых обитателей и пассажиров подземки Витек важно надувал свои малиновые щеки и строго спрашивал: «Что, в отделение хочешь?» – сокращенно и выходило «чвох». Если залетный нищий гастролер или чужой лоточник не обращал внимания на вопрос-угрозу и продолжал свое дело – стоять, просить, лежать, торговать или еще какое-либо, по мнению Витька, противоправное действие, то милиционер Бычков, еще больше насупившись, добавлял пару слов типа «не понял» или «ни фига себе!», затем снова повторял свой обычный вопрос: «Что, в отделение хочешь?» Если и это предупреждение не вызывало никаких действий и эмоций, сержант Чвох становился похожим на снегиря при сорокаградусном морозе, брал «нарушителя» за шиворот, рукав, грудки, ногу, руки, штаны и тащил его в комнату милиции метрополитена. Которую, кстати, все ее работники величали «офисом».

Пропустив мимо ушей «Чвох», Витек Бычков все равно бал рад видеть Юрайта и, растворив на своем малиновом лице недовольство, улыбнулся и первым протянул руку:

  • Давно тебя видно не было, Юрайт! Отдыхал? На югах? Девочек, небось, море перетрахал?- при этом ему так понравился только что произнесенный каламбур, что его снегириное лицо так и засветилось удовольствием и собственным превосходством.

Юрайту было не до шуток. Время приближалось к десяти, а он еще почти ничего не заработал.

  • Потом, Витя, потом, – сдержал себя Юрайт. Он не стал называть постового его кличкой и воздержался от очередной насмешки над своим постоянным телохранителем. Лишь еще раз доброжелательно попросил: «Сейчас, Витя, работать надо. Бабки заколачивать. Тебе ведь тоже бабки нужны, правда, Витя?»

Чвох, не распознав издевательства в последнем вопросе Юрайта, широко осклабился:

  • Ага! Знаешь, Юрайт, пока тебя не было – прямо поиздержался. Кроме Акбарки и Русича у вас никто прилично не зарабатывал.

Юрайт понимал, что метрополитеновский постовой по кличке Чвох был не только занудливым человеком, но и надежной защитой всех нищих и попрошаек, которые ежедневно в несколько смен работали на вверенном ему законодательными органами столицы участке. Он, этот снегирь, не давал своих нищих в обиду, предупреждал о готовящихся облавах и набегах омоновцев, выдворял по первому требованию с их насиженных мест заезжих гастролеров и чужаков. Словом, следил не только за общественным порядком на станции, но и покровительствовал нищенской братии. Конечно, небесплатно. За такое попечительство он получал свою долю в нелегком попрошайническом бизнесе. Каждый нищий в конце своей смены награждал Чвоха червончиком. Юрайт и многие другие иногда не жалели пятнашки. При приличном заработке и хорошем настроении Юрайт мог пожертвовать в карман Вити Бычкова и четвертной. От такого уважения любовь Чвоха к Юрайту была безмерной.

  • Так что постой, Витя, в сторонке, а то я сегодня и половину плана не сделаю.

Чвох, когда дело касалось его заработка, схватывал все на лету, как ученик, тянущий на золотую медаль.

  • Все понял, Юрайт. Работай спокойно, мешать никто не будет. Если что, я рядом, -при этом он показал кому-то в сторону свой здоровый, тоже малиновый кулак.

Когда Чвох скрылся за углом перехода, Юрайт снова принялся за работу.

  • Просыпаюсь я, граждане, после взрыва, то ли контуженный, то ли недострелянный, а меня волокут куда-то, один сапог уже стянули, суки-мародеры, а во втором еще осталась курева заначка. Я как заору! Бросили, убежали. Потом другие пришли и вытащили на свет. Узнаю – чеченцы. А я не обижаюсь. Я сам к ним пришел. Ну, почикали маненько… Не убили же!

Он, словно актер, делал акцент именно на последних словах – не убили же его чеченцы! При этом хорошо знал, что тот, кто захочет отблагодарить чеченцев, за то, что они даруют жизнь и нашим солдатам, обязательно при переходе на «Театральную» выслушают и исповедь Акбарки. Смотришь, десяток-другойнезапланированных подаяний попадет и в его корзинку. А они с Акбаркой, который на самом деле чистокровный русский, искусно загримированный под лицо кавказской национальности, делают одно общее дело.

Юрайт выпалил исповедь и вздохнул, равнодушно оглядывая окружающий его народ. Вокруг стоял десяток сердобольных граждан с влажными глазами. Обычно слезу пускали те, кто сначала и до конца внимательно выслушивал легенду Юрайта.

На этот случай Юрайт, закончив свое пение, делал так называемый «откидон». У него, контуженного, дергалась левая щека, и он через несколько секунд начинал эффектно «дрочить» головой, закидывая ее все больше набок. Последние фразы произносились уже в заикании. После всего проделанного он устало прислонялся к стене и закатывал глаза в потолок. Контуженный – чего с него взять? И только через пару минут он опускал взор с небес на свою фуражку, в которой после «откидона» всегда оказывалась десятка-другая тысяч рублей в мелких купюрах. Он вынимал их сразу из фуражки – зачем показывать, сколько раз у контуженного за день может возникать эпилептический припадок? Прятал деньги в потайной карман, минут пять отдыхал от выступления и начинал песнь заново.

Неискушенному нищему, собирающемуся стать профессионалом, могло на первый взгляд показаться, что можно собирать деньги только лишь с помощью одних эпилептических припадков. Но разными безмолвно трясущимися эпилептиками метро и без того набито до предела. И все, как правило, находятся в вечном «откидоне». Уловка же Юрайта действовала безотказно и эффективно только с легендой. И Юрайт иногда просто не понимал, зачем этих трясущихся рыб вообще берут на работу и садят в подземку. Но в принципе это было не его дело. Иногда он думал, что у его руководителей просто не хватает таких актеров, как он.

До обеда он еще раз пять прочитал свою исповедь пленника, трижды прибегнув к падучей. В итоге – два кармана бушлата наполнены деньгами. Настало время выпить «Фанты», поменять деньги на более удобные крупные купюры, что называлось «провести ревизию», да просто часик помотаться по другим точкам, поболтать с коллегами, словом, расслабиться и настроиться на вторую часть концерта.

Он снялся с места и пошел в сторону «Охотного ряда». По пути встретил Ассоль. «Вот, сука, – подумал, – когда же тебя, каргу старую, отсюда пнут?»

Ассоль стояла, согнувшись кочергой, прислонившись задницей к кафельной стене перехода. Наблюдательный человек сразу бы подумал: как немощная старуха может на протяжении шести, а то и восьми часов стоять на неровном полу? Переход с «Театральной» на «Охотный ряд» был под довольно крутым наклоном. И Юрайт не смог там простоять больше двух часов. Одна нога, на которую ложилась основная нагрузка и которая находилась по уровню ниже другой, моментально уставала. В этом переходе можно было выстоять смену, если только часто переходить от стены к стене, меняя нагрузку на ноги по очереди.

Ассоль никогда этого не делала. Каблуки и подошвы ее «лаптей» были разной высоты, и ступни ног весь рабочий день находились на одном уровне. На ней всегда был клетчатый выгоревший платок и – зимой и летом – плюшевый полушубок, какие некоторые бабки носили от коллективизации до построения хрущевского коммунизма.

Был у Ассоль в работе и еще один значительный секрет. Стояла она всегда именно в том месте и около той стены, которая была обрамлена прекрасной мозаикой. Люди, обращавшие внимание на картину, не могли не заметить дряхлую замшелую старуху возле нее. Ассоль раскусила этот момент сразу: уродливое и прекрасное рядом. И еще вопрос, за что платили люди – за мозаичную картину или за немощность Ассоль?

Опершись на сучковатую палку, она стояла в такой позе, как будто пропалывала картофельные грядки. Поэтому ни один пассажир метро не смог бы увидеть лица старухи, да и замотано оно было платком довольно основательно. На плюшевые лацканы воротника спадали разве что слюнявые губы огромного размера. При этом Ассоль мелко трясла головой и через каждые тридцать секунд поднимала свою клюку и звонко стукала ею по мрамору. Стук клюки звонким эхом разносился по всему подземелью, приглашая проходящих обратить внимание, если не на стук, то на картину. И действительно пассажиры за десяток метров замечали древнюю старуху, которая, казалось, вот-вот рухнет на пол от старости или ее сдует потоком воздуха от проходящей электрички. Многие заблаговременно доставали медячки или бумажки самого мелкого достоинства и вкладывали их в протянутую руку. И даже стоящий в двух метрах от Ассоли опытный нищий не заметит, как бабка неуловимым движением освобождала ладонь от денег и, словно поправляя опустившийся платок, переправляла и мелочь, и бумажки в грудной карман плюшевого полушубка. Рука Ассоли, просящая подаяния, когда в нее ни загляни, всегда оказывалась пустой.

Еще одной ее способностью было точное знание в любую минуту, даже секунду, суммы своего сбора вплоть до копейки, которая моментально пряталась в ее бездонном кармане. Ни один нищий, спроси его, не смог бы точно сказать во время работы, сколько денег на данную минуту он заработал, потому как непрофессионализмом считается пересчитывать заработок во время нахождения на точке. Ассоль же, так глубоко прятала глаза под платок, что никогда не видела своей вытянутой ладони, но всегда имела точное представление о той сумме, которая грела ее карман.

Впрочем, Юрайт и немногие нищие знали, что эта дышащая на ладан старуха вовсе не такая уж старая и отнюдь не доживает свои последние дни на этой грешной земле. Ей было всего-то около пятидесяти, и поговаривали, что иногда она любит отдохнуть, естественно, за свои денежки, в компании молодых ребят – есть такая категория мужчин, которым наплевать какая у тебя грудь, или какой длины губа, – лишь бы платили. Хотя обыкновенный пассажир метро, как уже говорилось, затруднился бы определить, в каком столетии родилась эта старуха. Но то, что она ровесница последнего царя, никто, наверное, не сомневался.

Юрайт каждый раз при встрече с этой коллегой-нищенкой поражался и даже удивлялся ее профессионализму и настойчивости в работе. Он шел в ее направлении и скорее почувствовал, чем увидел, как глаза старухи следят за ним. Так и есть – крючковатый палец нищенки поманил Юрайта подойти поближе.

«Взяла бы да сама подошла», – подумал Юрайт и тут же улыбнулся нелепости своей мысли. Как могла бы старуха с клюкой вдруг ни с того ни с сего подскочить к быстро идущему молодому мужчине? Бред! Но если Ассоль зовет, то, несомненно, по какому-то делу. Хотя он, если сказать, что недолюбливал нищенку Ассоль как человека его профессии, – значит, сказать мало. Юрайт ее просто ненавидел, он ее терпеть не мог за фискальство. Если из нищих Центра кто-то выпил на работе, и в фирме узнали, – это работа Ассоль. Он прекрасно знал, что и о его сегодняшнем опоздании будет доложено руководству при первой же возможности. Впрочем, она ему платила той же самой ненавистью, как и всем тем, кто на работе выдавал себя за инвалида войны.

Юрайт подошел к старухе, изобразил издевательскую улыбку и мило сказал:

  • Что хочет бабушка Изергиль?
  • С-сука! Козел, – донеслись из-под платка шипящие звуки, и нижняя губа старухи задергалась. – Сколько раз тебя, говно, просила, чтобы не называл меня бабушкой Изергиль.

Юрайту стало еще веселее и захотелось хоть чем-то отплатить за то, что о его сегодняшнем опоздании старуха непременно донесет, и он с еще более умильной улыбочкой спросил:

  • Ну, хорошо, красавица Ассоль, чего звала-то? Никак в любовницы набиваешься? Ну как же с тобой любовью-то заниматься, если ты никакой позы кроме буквы «Г» и не знаешь? Это даже и не раком называется…
  • С-с-сука ты, Юрайт! Паралитик долбаный! И почему тебе это самое место не оторвало – была же у родины такая возможность…

«Вот падла, уела», – подумал Юрайт и ему враз расхотелось вести какие-либо беседы с этой стервой. Он сухо перебил:

  • Ладно, что звала? Говори по делу, – Юрайту и всем остальным нищим, работающим в кремлевском переходе, было известно, что руководство иногда через Ассоль, которая занимала место в середине всех переходов, передавало различные сообщения и информацию тому или иному сотруднику фирмы.
  • Сразу бы так и спросил, паралитик! Кнорус просил тебе передать, чтобы ты с ним как можно быстрее увиделся.
  • Встречусь, будет время, – пожал равнодушно плечами Юрайт.
  • Он сказал, чтоб непременно сегодня.
  • Что, мне его до ночи ждать?
  • Я тебе все сказала. А теперь пошел вон отсюда, предатель родины, паралитик вшивый.

Юрайт хотел что-то сказать в ответ, но обидные эпитеты уже не лезли в голову. Его занимал вопрос, зачем это он потребовался Кнорусу. Тем более в первый же день после выхода из отпуска? Выручку ему сдавали обычно в конце недели или по мере возможности. А какая у него за один день может быть выручка для фирмы? Половину он оставит себе. Значит фирме – 25–30 баксов? Но разве эти деньги стоят того, чтобы из-за них высококвалифицированному профессионалу не дали выспаться перед новой сменой? А вообще бригадиры и сборщики налогов, кем считался Кнорус, сами обходили нищих и собирали дань.

Впрочем, чего голову ломать – приказы начальства фирмы не принято было обсуждать.

Юрайт вышел на улицу со стороны Большого театра. Прохожие оглядывались на человека в военном бушлате с хорошо загоревшим лицом, которое покрывали еще свежие шрамы. Некоторые оглядывали его с головы до ног. Видели ушанку без кокарды, сапог с почти оторванной подошвой. При этом лицо его было чисто выбрито, от него не несло запахами сортиров и помоек.

Мало того, Юрайт часто замечал, как прохожие иногда кивали головами, словно показывая ему, воину, что они, дескать, догадываются, что он и есть тот самый защитник южных рубежей их родины. В принципе, Юрайт не любил шляться по городу в свежем гриме и в «рабочей» одежде. Порой хотелось оставаться совсем незаметным простым москвичом. Поэтому Юрайт постарался поскорее пройти к знакомой палатке, где всегда покупал напитки.

Он пил из горлышка «Фанту» и поглядывал в направлении Института архитектуры, что расположился рядом с Кузнецким мостом. «Интересно, – думал Юрайт, – нагорит от декана Инке?» Инка – студентка этого самого института, с которой он месяц назад познакомился в Форосе, куда был отправлен фирмой в отпуск для приобретения этого самого южного загара, и которая ради него, Юрайта, задержалась на юге еще на целую неделю, пропустив начало зимней сессии.

Кстати, нелишне сразу сказать Кнорусу или самой Афинской, чтобы руководство подумало о его переводе на другую точку, подальше от Центра и от этого самого Архитектурного института. Он, Юрайт, теперь не хотел бы, чтобы Инка, которая ему уже очень нравилась, увидела его в переходе на том самом месте, где слышалась песня воина в шрамах и струпьях: «Пленный я был, в Чечне, почикали меня маненько, но пожалели…»

Солнышко вдруг появилось из-за туч – стояла не по-московски теплая зимняя погода, и так не хотелось спускаться в подземку, но нужно было работать, потому что краем глаза Юрайт видел, как рядом стоящая старушка, поглядывая в его сторону, копалась в своем кошельке. Такие тетки в основном и жалеют воинов и стараются поделиться с ними хоть частью своего небольшого новорыночного заработка. В принципе, в «рабочей» одежде утолять жажду или голод руководством фирмы запрещалось, потому как был уже однажды совсем несуразный случай.

Правда, муниципальной милиции поначалу это показалось явным хулиганством. Молодой здоровый парень с пудовыми кулаками налетел на парнишку лет восемнадцати и нанес ему, как писалось в газетах, легкие телесные повреждения. Но потом, в милиции, выяснилось, как на самом деле все выглядело.

Оказалось, хлюпик сидел под видом калеки в одном из подземных переходов, приставал к прохожим и со слезами в голосе просил милостыню: «На хлебушек, Христа ради, подайте». Здоровяк, проходя мимо, пожалел несчастного и бросил ему почти последнюю пятерку. А через два часа пожалел, когда двух тысяч ему не хватило в закусочной на кружку пива. Там-то, окинув рассеянным взглядом столики, он увидел своего калеку-хлюпика. Надо ли говорить, как озверел мужик – рабочий одного из столичных заводов, несколько месяцев не получающий зарплату, когда узнал в нем нищего, хотя тот успел вымыть физиономию и сменить драные штаны на фирменные джинсы, а затертую шапку на «пирожок» из норки. И теперь заводчанин, отдавший последнее из сострадания, видел, как объект его филантропии попивал «Хольстен» бочкового розлива, заедая импортный напиток отборными креветками. Ну и парняга, конечно же, не выдержал – врезал мнимому калеке по темечку и за Христа, и за хлебушек…

«В принципе, – думал Юрайт, – такие случаи чрезвычайно редко, но происходят. И если профессионал-попрошайка не сможет сам постоять за себя, то на орехи ему достанется. Это точно!»

Правда, Юрайту было известно и то, что даже самый что ни на есть настоящий калека самой тяжелой степени инвалидности никогда не станет «грамотным» нищим без соответствующей подготовки. Да и доказано, что убогая внешность естественного происхождения производит гораздо меньшее впечатление, чем внешность, созданная парой-тройкой умелых мазков.

Наставник и бессменный руководитель Юрайта (впрочем, как и всех нищих в пределах Садового кольца столицы), знаменитая госпожа Афинская, однажды заметила, дескать, однорукий не всегда обладает возможностью вызывать жалость своим убожеством. Но, оглядев Юрайта, пришедшего к ней наниматься на работу, она добавила: «Более одаренным порой просто недостает культяпки или пары оторванных пальцев. Тебе, парень, требуется не хирургическое вмешательство, а гримерное, и ты станешь настоящим профессионалом».

Профессионал Юрайт вспоминал ее тогдашние слова, подходя к углу эскалаторной лестницы и ступенчатого перехода, где и находилось его место. Но вдруг он увидел, что именно на его месте, расстелив на полу газету, сидел какой-то бомж неопределенного возраста, рядом с ним стояла початая бутылка портвейна. Но больше всего потрясло Юрайта, что рядом с этим бомжем на корточках сидел крепкий парень и что-то нашептывал выпивохе на ухо.

Место Юрайта было кем-то занято. Причем нахально, что не должно случаться ни при каких обстоятельствах. В принципе, Юрайт мог вообще не связываться с бомжем и не подходить к нему, тем более парень, пока он наблюдал всю эту сцену из-за угла, уже куда-то смотался. Достаточно было сходить в комнату милиции к сержанту Чвоху, и Витек сам бы навел здесь надлежащий порядок. Такие действия даже рекомендовала сама Афинская, оберегая своих актеров от лишнего свечения на людях. Но Юрайту – отдохнувшему, набравшемуся сил – видно, не захотелось в данный момент придерживаться общепринятых правил, и он сам решил выкинуть со своего места проходимца, а заодно и выяснить у него, что за парень и за какие шиши наградил бомжика портвяшкой.

Юрайт нагло подошел к мужику, сидящему на газете, и небольно пнул его в бедро.

  • Ты откуда такой ушлый здесь оказался? Ну-ка, забирай свою прессу, – и Юрайт ткнул пальцем в газету под мужиком, – и быстренько-быстренько крути отсюда педали.

Бомж, державший портвейн в руке, поднес горлышко ко рту, отхлебнул пару глотков, потом поставил бутылку на пол и, ничего не говоря, поднял вновь руку, пальцы на которой были вяло скручены в фигуру, называемую фигой.

  • Ни хрена себе – я себе! – только и смог вымолвить Юрайт и уже посильнее поддел сапогом мужика в область ягодиц. Но тот вдруг разразился таким воплем, будто во время учебного бомбометания один из снарядов угодил в его дом.
  • Ой! Люди милые! Помогите, убивают человека божьего!

Народ начал останавливаться и приглядываться к двум интересным личностям – солдату-калеке и бомжу неопределенного возраста. Юрайт-то теперь понимал, что если бы на этом самом месте орала в драке даже пара братков с бычьими шеями, то никто бы и виду не показал, что вокруг что-то происходит. Но тут дело принимало другой оборот.

Он склонился над бомжем и вполголоса сказал:

  • Ты что орешь-то, сволочь? Кто тебя трогает, гад? Убирайся с чужого места!

Бомж ни с того ни с сего повалился набок и заорал еще громче:

  • Не бей, прошу, только не бей!

Кто-то сказал, что пора бы вызвать милицию, кто-то из тех мужиков, кто кроме как на свою жену никогда и ни на кого слова обидного не скажет, готов уже был ввязаться в разборку.

«Вот это дела», – подумал Юрайт и несказанно пожалел, что не обратился за помощью к Чвоху. Из пострадавшего и обездоленного воина, за которого он выдавал себя на этом месте до обеда, которого жалели, которому сострадали в беде, которому платили деньги, он вдруг в один момент превратился в хулигана и чуть ли не в убийцу. Теперь уже средний класс России в образе замученных постоянным безденежьем женщин и однообразных неопохмелившихся мужиков, загнанных непосильной работой или наоборот озверевших от безработицы, смотрели на Юрайта, как на волка, стащившего у них все достояние в виде последней овцы. Не хватало только вил, чтобы его, «пострадавшего» в Чечне или Таджикистане командира минометной роты, прижали к стене.

Так он думал, глядя на народ и оставив в покое бомжа, который успел уже зажать свою бутылку с портвейном между ног, дабы кто-нибудь не разлил ее содержимое при намечающейся разборке. Юрайт лишь теперь поверх толпы глазами искал Чвоха, единственного своего защитника. Но как назло того, когда это крайне требовалось, не было.

Но вдруг из толпы вылез тот самый парень, которого Юрайт видел сидящим на корточках перед бомжем, резко схватил Юрайта за грудки и коленом ударил между ног. Юрайт согнулся от боли и в это время получил сильнейшие удары с двух сторон по ушам. Контузия сказалась, и он тут же потерял сознание.

… Очнулся он на заднем сиденьи в какой-то машине. Краем глаза посмотрел в окно (голову не мог повернуть от боли в шее), они петляли между жилых высоток в районе какой-то новостройки. «Отвоевался», – подумал Юрайт и закрыл глаза. Так было легче терпеть боль в голове…

Оглавление